оптимистичный пессимизм

Алиска не может пошевелить левой половиной всего тела. Она улыбается только правым уголком губ, моргает правым глазом, она машет мне правой рукой, и когда я захожу к ней, в палату приветственно шевелит пальчиками правой ноги. Когда садишься по ее левую руку, то, поначалу, долго привыкаешь к ее обездвиженности. Такое живое, волевое и по-своему прекрасное лицо с этой стороны более всего напоминает восковую маску. Если бы не капельки пота, мелкими жемчужинами появляющиеся у переносицы и на щеках, то отличить ее от кукол из музея было бы невозможно.
И все бы ничего,-- часто говорит Алиска, все бы ничего, -- только вот обидно – я ж левша! До того тяжело мне развивать правую руку, кто бы знал!
Мне хочется отдать ей свою правую руку, только бы не было этого надрыва в ее голосе. Она бодрится, делает вид, что все нормально, но я знаю, что это не так. Уже несколько месяцев врачи уверяют, что скоро дело пойдет на поправку. Уже несколько месяцев мы заставляем Алиску делать дыхательную гимнастику, и теребим ее за руки, заставляя хоть немного двигаться. Она не сопротивляется, но становится как тряпичная кукла, легкая и податливая, гнущаяся, но не ломающаяся. И когда я сержусь на нее, ругаю на всю палату, она отводит глаза в сторону и шепчет сквозь зубы, что сломать можно целое, а сломанное сломать нельзя, что реанимировать можно живого, а мертвым движение ни к чему, что встать может тот, кто хочет встать, а ей это не нужно. И я в бешенстве выбегаю в бесконечный тоннель больничных коридоров.
Несколько месяцев назад, Алиска, вернувшись из очередной командировки, неожиданно для всех подала заявление об увольнении. Ее уговаривали остаться всем отделом, она непривычно молчала и загадочно улыбалась чему-то своему, глубоко личному и неведомому нам, всем тем, кто остался за бортом ее нового мира. Забрав трудовую, покидав нехитрый скарб в сумку, Алиска на следующее, после «освобождения» утро, улетела в неизвестном направлении. Ее не было долго, то есть нам казалось, что ее не было целую вечность, а оказалось, что с момента ее отъезда прошло не больше двух недель. Она открыла дверь тихой дождливой ночью, закрылась в своей комнате и не выходила оттуда два дня. Мы периодически заглядывали, спрашивали, но все без толку. Было ясно, что с ней случилось что-то непоправимое, настолько непоправимое, что наша беззаботная и легкая Алиска слегла. Через два дня она встала, что-то съела, что-то выпила, выкурила полпачки сигарет и взяла в руки телефон.
В каком-то смысле телефон это благо, но не для возрождающейся Алиски. Целыми днями, она то настукивала смски, то, заперевшись в ванной что-то срывая связки шептала пытаясь заглушить шум льющейся воды. Иногда она садилась ночью на кухне и свернувшись калачиком в маленьком кресел безмолвно смотрела в черный экран выключенного телевизора.
В тот вечер, мы волею судьбы вернулись раньше обычного. Алиска лежала на полу в коридоре, распластав руки, как раненая птица крылья. Неестественно вывернув голову на бок, и еще более шокирующе поджав под себя ноги. Из уголка с левой стороны по щеке сбегала тонкая струйка слюны. Мы не стали ждать скорую, а, подхватив ее под обе руки осторожно уложив в машину, рванули в больницу.
А сегодня от нее пришла смс: «сволочи вы! Я чуть не подохла, пока жрала ваш виноград! Какого хрена вы отодвинули мою кровать! Я подавилась косточкой, а медсестру вызвать не могла, не дотягивается правая рука! Насилу выблевала ее!»
Теперь я сижу и улыбаюсь, может быть, если она начала ругаться, то дело пошло на поправку?